На великом стоянии [сборник] - Николай Алешин

— Дивиться, что ты собралась безо всего, да в такую‑то даль, — со вздохом промолвила мать.

— Я не боялась лишений, — сказала бабушка Лампия, — ноги свои, а в куске да в ночевке мне везде было не отказано. Где приход, там и прибьюсь. Потрафляла к вечерне — и прямо на клирос. Голос у меня был звонкий, так и поплывет над хором. Обступят меня после вечерни, всяк приглашает к себе. Принимали и провожали, как гостью.

Хотя о ее странствии в Палестину все знали в деревне, да и было‑то оно полвека назад, но интерес к нему не иссяк от давности. Потому мать и втягивала словоохотливую старушку в разговор о том. Разно истолковывали, что побудило бабушку Лампию в девичью пору пуститься в неведомый ей самой путь. По ее словам — приверженность к вере, которую рано привила ей мать, каждое воскресенье уходившая из дому от драчливого мужа в Слободу к обедне и бравшая ее с собой.

— Случались и неприятности, — рассказывала бабушка Лампия матери о своих приключениях. — На подходе к городу Старобельску остановилась я у реки Айдар, чтобы привести себя в порядок и попригляднее явиться к вечерне. В дороге даже в носу склеилось от черной‑то пыли. Разулась, выполоскала чулки и повесила на куст: мол, высохнут, пока искупаюсь. Только разделась — ко мне из кустов моложавый хохол, в черной безрукавке поверх вышитой рубашки и в таких широких штанищах, что затрепыхали они на бегу, точно половик на ветру. Мне бы в воду да кричать, а у меня язык отнялся. Сцапал он меня и потащил в кусты. Тут уж я опомнилась и локтем в горло ему. Выбилась — и еще того ловчее — кулаком под пах. Сразу сник он от родимчика, как овечка под ножом. Хоть и окочурился, покуда я платье накинула да все подобрала, но вижу, можно не торопиться; ему еще не до погони. Хотела и корзинку его, полную ежевики, мазырнуть в воду, да образумилась: в сердцах надо меру знать.

Позабавленный рассказом бабушки Лампии про расправу с хохлом, я скренился со скамьи за спину матери и прыснул со смеху.

— Их ты, — весело сказала бабушка Лампия. — Даве ревел, а теперь уж любо. Вот как боль‑то заговаривает старая бобылиха.

— Давай‑ка домой, — попыталась отослать меня мать.

Но я заупрямился: мне так хотелось слушать бабушку Лампию, о чем она и оговорила мать:

— Пусть сидит. Чай, уроки‑то выучил. В каком он классе?

— В третий бегает. На годок опоздал поступить: он у меня слабенький, да и валенок не было у него прошлую зиму. Только нынче купили подшитые. Ведь нам с отцом впору старших обуть‑одеть. Санка нынче должен кончить городское училище и, бог даст, определится на место. Иванку тоже отдам после двухклассного в городское. А Онка дома управляется вместо меня. Мне нельзя самого отпускать в город одного: отвезет с Сенной на дом кому придется дрова или что другое — и в чайную, к бутылке. А выпьет — начнет приставать ко всем: «Почему Дума не занимается крестьянским вопросом?» С таких слов как раз наживешь беды.

— Слыхала я, что ты стремишься выучить своих пареньков. Это хорошо.

— А что придумать при нашем наделе на одну душу? Раздели его на четверых — много ли достанется каждому? Теленка не продержать. Отдай на фабрику — самой казниться, глядя на них. Не одни мы маемся из‑за нехватки земли — полдеревни. Вчуже тоска берет за баб, коих подростки ходят на фабрику. Поработай‑ка там целых одиннадцать часов в содоме‑гоморре. А пылища‑та! Ее не только вытрясти — ножом не соскоблишь с одежонки. Да чего уж толковать про наши занозы, — отмахнулась мать, — их нам долго не вытаскать. Лучше расскажи еще что‑нибудь, Лампия Ивановна! Значит, отбилась от насильника?..

Бабушка Лампия, приунывшая от разговора про деревенскую нужду, встрепенулась, плотнее закуталась в шаль, отчего так и обострились ее костлявые плечи.

— Отбилась, — снова оживилась она. — Тут сумела сама, а в Иерусалиме бог нанес заступницу на такой случай. Столпились мы нарани у храма, дожидались допуска в него. У входа — турецкая стража: два солдата с караульным начальником. Солдаты стояли по обе стороны врат и держали шашки наискосок перед собой, а начальник только поглядывал на нас да чавкал табак; черные усы шевелились, точно дверная вертушка. У солдат бритые головы обмотаны полотенцем, а на начальнике красная шапка, вроде цветочной плошки кверху донышком, с нее на висок свесилась кисточка. Уставилась я на него, как на каменную идолицу в степи, чего бы не следовало в святом месте, кабы не наше дурное любопытство. Он и приметь на грех. Мотнул мне башкой, сам лыбится. Я затираться за других, а он зрит и зрит на меня с захода. Я совсем затолкалась во многолюдье от его сатанинских глаз. Невдолге из храма вышло православное духовенство, справило молебствие, и начался допуск ко гробу господню. Всем у врат никакого препятствия, а меня этот проклятый турок задержал: якобы для сверки личности. Осмотрел мои метрики и дал знать, что надо их проклеймить. Пригласил меня в караул: «Айда, урус гуричка персикав волос». Но я вникла в его окаянный умысел. «Нет, — думаю, — мне моя девичья непорочность дороже метрик. Их забирай, а я не дамся». Только он повернулся на своих копытах — я шмыг в толпу: ищи галку в стае. После доглядывала украдкой, когда он уйдет. Укреплялась надеждой: припаду, мол, к раке всемилостивого спаса — он оградит меня от всех напастей, и как‑нибудь справлюсь домой. Но солдаты и без начальника не пустили меня в храм: запомнилась я им, негодяям. Турлычут по‑своему, скалят зубы и дают знать, чтобы я шла в караул. Тут уж взяло меня отчаяние. Не схвачена, а хуже птицы в клетке: ту хоть замкнули, да ни к чему не приневоливают. Без стыда разревелась на народе. Богомольцы с участием ко мне: спрашивают всяк на своем языке, что со мной. Я пытаюсь объяснить, а мои слова тоже не каждому из них доступны. Все‑таки бог нанес, подошла ко мне наша пожилая монахиня из Петербурга. «Не плачьте, — стала успокаивать, — вам нужен покровитель. Идемте со мной в гостиницу. Вчера приехала из столицы графиня Орлова. Сегодня она не соберется на поклонение: отдыхает. Обратитесь к ней, я вас научу. Она старшая над светскими благотворительницами «Общества сирых, убогих и странствующих во Христе». Очень отзывчивая». И верно: допустила меня беспрепятственно, после того как я доложилась через ее слугу: мол, по личной просьбе русская паломница Евлампия Лялина — из слова в слово по подсказке монахини. Вошла я в ее покои и замахнулась с порога перстами на лоб, да тут же растерялась: оба передние угла пустые. И стены тоже голые, лоснятся желтым, будто накипью серы на стволе ели. Графиня сразу поднялась с дивана и шагнула к комоду: «Вот, вот», — указала мне на свою дорожную иконку, что стояла на комоде о бок с круглым зеркалом: лика не различишь за горящей свечкой перед этой иконкой — только блики в глаза от серебряного оклада да от стекла в золотой рамке. Помолилась я — и графине поясной поклон: «С благополучным прибытием вас ко гробу животворна! Спаси Христос». Она мне ни полслова, только кивнула, точно отшугнула муху. Смотрим друг на дружку и обе молчим: мне первой говорить не положено. Она рослая, ничего в ней от «старой госпожи», как обмолвилась про нее монахиня: так затянута по талии черным бархатным платьем, что ее фигуре позавидовала бы любая молодица. Волосы, правда, седые, зачесаны дыбом, в корону, ноздри круглые, открытые, отчего нос кажется вздернутым, а на самом деле — одна обманчивость глазам. «О чем вы просите?» — без строгости спросила она меня. Я бросилась ей в ноги: «Обороните меня от лихого супостата! Без малого пятьсот дней я шла да плыла сюда, чтобы поклониться по обету своему пресветлому избраннику, а нечестивый похотник хочет развратить меня и ввергнуть в вертеп. Отобрал мои метрики. Теперь я хуже цыганки: без всякой видимости. Могут забрать в тюрьму, а хуже того — в «желтый дом»…» Она велела мне встать: «Успокойтесь и объясните без слез, кто вас обидел». Сама села на диван и мне указала на кресло. Я присела на краешек и рассказала, как было. «Наглец! — осудила она турка. — Такое дурное вымогательство недостойно офицера. Не беспокойтесь, я вас не оставлю. Все уладится. — И спросила: — А откуда вы сами?» — «От Костромы, — ободрилась я. — Наша деревня за Ипатьевским монастырем, двух верст не будет. Столько же от нее и до вашего Тевригина». — «Какого Тевригина?» — диковинно подняла она брови. «А пожня‑то на Волге. В аккурат напротив нашей деревни. Первая на Стрелке. С нее и начинаются наши орловские луга и тянутся по всему берегу к Ярославлю, почти до тех мест, откуда Некрасов». — «Мои луга?» — никак ей невдомек. Тут уж мне на удивление: ну‑ка подумай, милая, — не знает своих лугов!

— Да зачем ей знать? — подхватила мать. — Та же графиня Панина — одинаково не знает про свои луга по всей Костромке от Андреевской слободы до Буя. Обе они сто раз забыли про свои луга, кабы не управляющие. Эти знают, как поживиться от графинь, у коих землищи не перемерять в матушке‑России. Каждое лето приказчики сдают с торгов графские луга косить богатым мужикам нашей волости и графиням‑то наверняка недодают денег больше половины. Сколько их, лугов‑то, круг нас! А чьи? Графские да монастырские. Все гривы и суходолы их, а наши‑то одни болота. Вот ты обмолвилась про Некрасова‑то. Недавно Сайка приносил из городского училища книгу Некрасова, Толстущая! Сам у меня хоть не бойко, а читает. Про наш укос да пашенку зачитал мне из той книги: «По рытвинам, зажоринам трещит крестьянский пуп!..» — до чего верно. Надо так уложить: смешно и обидно за нашу участь…